Я уже и забыла, как это бывает, я вообще быстро забываю, а мы с ним так славно дружили всю осень, совсем как люди.
А он вдруг приехал весь перекошенный и в глаза не смотрел. Я перепугалась, такое лицо бывает, когда кто-то умер или когда грозит тюрьма, а еще у него было похожее лицо, когда он приехал прощаться навсегда, тогда, давно. Но это я потом вспомнила.
Мы посидели в машине, помолчали, и он так ничего и не сказал, а я все изводилась, что у него стряслось, а он не говорил. Так обычно домашних мучают, чтоб место знали, а меня-то за что?
Я чего-то там пыталась соображать, судорожно вычисляла, что я натворила, пока не спохватилась, что натворить я ничего не могла просто потому, что меня нет в природе. Еще я забоялась, что он еще что-нибудь решил со мной сделать, но быстро смекнула, что с тем, кого нет, сделать ничего невозможно, чтобы надругаться над трупом, его нужно как минимум эксгумировать.
И потом, я ведь и правда ни в чем не виновата. Ну, только в том, что ему ничуть не полегчало.
Потом я поехала на работу, а еще потом купила креветок, и мы с ребенком вдвоем на кухне их ели, и она уже совсем ловко научилась их чистить, а еще она мне нарисовала бычка, и сказала, что это бычок-девочка, не потому что рожки позолоченные, а потому что глазки грустные, девочки ведь нежные, объяснила она мне, разворачивая креветочную шкурку, как фантик, не глядя.
Потом она заснула, а я выбрасывала шкурки и мыла тарелки в тишине, и поплакала немножко, вспоминая это мрачное сидение в машине, и какой он был несчастный, и как он меня мучил, словно я ему жена, а я ведь ничем этого не заслужила.